Валентина Игнатьевна жила одна. Муж умер давно, еще на заре перестройки, в начале девяностых.
Валентина Игнатьевна, придя домой с похорон, поначалу потерялась в поражающей тишине квартиры. В комнате на нее угрюмо взглянул могучий шкаф для одежды, из приоткрытой двери торчал рукав потертого свадебного мужниного пиджака, и шкаф будто спрашивал: ну, а это куда теперь?
Часами сидела Валентина Игнатьевна на старом продавленном диване, глядя в пол. А то начинала осматривать углы квартиры, передвигала салфетки на полочках и шторы на окнах, мучительно искала место, куда бы пристроить фотографию умершего. Фотография была не очень - сорокалетней давности, пожелтевшая и затертая. Валентина Игнатьевна поднесла ее к лицу, но вместо поцелуя потянула носом запах старой бумаги, напахнуло «Примой». Валентина Игнатьевна привычно открыла форточку и положила фотографию под салфетку на комоде.
Взрослый сын со своей семьей жил на другом конце города. Наведывались нечасто. Валентина Игнатьевна привыкла к сложившемуся течению жизни, не сетовала и не ждала перемен. По вечерам и длинным выходным, когда погода благоволила, вся местная пенсионная компания собиралась на длинной скамье у подъезда, обсуждала новости, соседей, политиков и сантехников, семейных и разведенок, пьяниц и путних мужиков. Всем доставалось по заслугам. Зинаида, молодая глубоко верующая пенсионерка из соседнего подъезда, повадилась ездить в церковь на другом конце города.
- Почему ж туда? – спросила Валентина Игнатьевна.
- Только что ее отремонтировали, церковь богатая, батюшка молодой, неустанно блюдет за нравами нашими. А здешний-то, говорят, выпить горазд.
Валентина Игнатьевна тоже решила посетить новую церковь. Ее давно точил червь досады, что незамолен, не снят с души ее грех. Каков? Да тот, что случается почти во всех семьях, со всем людом, на земле живущим. Жизнь проста: люди делают людей, люди избавляются от забот.
Батюшка был моложав и величаво глядел поверх голов прихожан. «Тебе чего, любезная?» Валентина Игнатьевна помяла в руках концы головного платка и проронила: «Исповедаться бы мне». «В чем грех твой?» - черные батюшкины глаза по-хозяйски осматривали приход, оценивали входящих, как бы нечаянно приостановились и на Валентине Игнатьевне, - тоже тварь божья.
- Грех на мне, батюшка, смолоду, грех. Исповедаться мне надо.
- Как звать? – деловито и грозно спросил батюшка, не глядя на Валентину Игнатьевну.
- Валентина.
- Расскажи, раба божия Валентина, что за грех носишь в душе?
- По молодости я… жили бедно… не хотелось плодить нищету, избавилась от детей своих… нерожденных…
- Стало быть, убийство совершила?
Валентина Игнатьевна сжалась в комок от грозного голоса батюшки.
- Как же ты столько лет носишь грех сей неизбывный в душе?
- Я и пришла вот… приехала, исповедаться.
- Сколько?
- Пятьсот у меня…
Батюшка презрительно сморщился.
- Пятьсот человек убила?
- Нет, что вы, денег у меня пятьсот… мельче не было… эти последние… до следующей пенсии.
- Сколько душ невинных загубила, спрашиваю.
- Дак, десять, - прошептала Валентина Игнатьевна.
- Ну, по червонцу за душу давай. И свечи купи.
Валентина Игнатьевна протянула примятую бумажку, воткнула ее во влажную батюшкину руку с розовыми ровными ногтями со свежим маникюром. У Валентины Игнатьевны маникюра отродясь не было, да и ногтей красивых не велось.
Батюшка пошел по приходу, осеняя крестом молящийся люд. Старуха с лицом, похожим на задрябшую позапрошлогоднюю картофелину, семенила за батюшкиной спиной, покрытой богатой праздничной позолотой, что-то шамкала невидимыми губами, узенько крестилась и утирала глаза кончиком аккуратного старенького платочка. Батюшка вальяжно кланялся, гладил головы детей, раздавал благословения, деловито осматривал убранство. Валентина Игнатьевна купила на мелочь свечей, поставила за детей своих убиенных, за упокой души умершего мужа, помолилась и за здравие живущих. Присела осторожно на узкую лавку, стала ждать. А, выдержав время, забеспокоилась: ехать назад через весь город, долго, и до обеда не вернуться. Насмелившись, Валентина Игнатьевна подошла к золотому подолу, и пролепетала: «Батюшка, на автобус я опаздываю».
- Чего тебе, любезная?
- Сдачу бы мне…
- Какую сдачу?
- С пятисотки-то, за детей моих… убиенных по глупости… по молодости…на автобус пора…
- Сколько?
- Дак, по червонцу договаривались за душу. Сдачи, стало быть, четыреста.
Батюшка, как факир заморский, вынул откуда-то новенькие сотни и быстро подал Валентине Игнатьевне.
- Ох, спрячь скорее, согрешил я с вами, пойди уж. Нет на тебе греха.
Батюшка быстро перекрестил новоиспеченную праведницу и отошел в толпу грешников.
