Висела она на стене. Может быть, так и не услышал бы я игры на ней, если бы не дядя Семен.
Семен Ковальчук первым вернулся с войны и мы с мамой пошли к ним домой. После расспросов, обниманий, слез дядя Семен одернул гимнастерку и встал.
– Хватит, бабоньки, причитать. Наплакались! Гармонику бы сейчас...
Но гармошки в деревне ни у кого не было.
– А балалайку? – робко говорю я.
И меня тотчас же посылают за балалайкой.
Взял дядя Семен инструмент в руки и начал играть.
Все разом притихли. Играет скупо, сдержанно. Казалось, собрав пальцы в щепоть, он чем-то быстро тер и тер деку – преодолевая инертность дерева и высвобождал душу. И помимо слов ощущалось какое-то, никогда и никакими словами невыразимое до конца, таинство жизни.
– Продай, - перестает играть.
– Как же так? Память…
– Не музейная память, а живая. Ведь Андрей не любил, чтобы песня висела на стене.
Мать сразу же смягчается лицом.
– Ну, по рукам! – сказал, как ударил дядя Семен.
– О чем ты говоришь? – лицо матери делается строгим, суровым. – Это ведь...
Дядя Семен уже и сам понимает. Молчит. А пальцы сами собой гладят деку.
– Бери так, – говорит мать.
Долго мы еще гостили у Ковальчуков, а когда шли домой, я, звеня ключами, бежал вперед, чтобы отыскать в сундучке и отнести дяде Семену запасные струны.
